В печати
"В час стрельца": повести. — Минск, "Мастацкая літаратура", 1981 (под назв. "Испить чашу").
"Странствие в тесном кругу": повести. — Минск, Мастацкая літаратура, 1986
(под назв. "Испить чашу").
"В час стрельца": повести. — Минск, "Мастацкая літаратура", 1989
(под назв. "Испить чашу")
"Единственный свидетель - Бог": повести. — Минск, «Крок уперад», 1991 (под назв. "Тропа Каина").
"Единственный свидетель - Бог": повести. — Минск, «Крок уперад», 1991 (под назв. "Тропа Каина").
"Золотая горка": повести. - Минск, "Лекцыя", 1998 (под назв. "Тропа Каина")
"На войне" - новый авторский вариант повести "Испить чашу", написан в 2000-х гг. Не публиковался. На сайте приводится фрагмент на основании рукописи.
На белорусском языке читать
Повесть "На вайне", журнал "Дзеяслоў",
№38 (01/2009), Минск.
Повесть "На вайне", интернет-версия белорусской газеты "Новы час", Минск, 28/05/2009.
Внуку Гнатке
Гроза
30 июня пушки сапежинской дивизии начали обстрел Минска. Гарнизона в крепости было мало, и пушки пристрелялись к воротам и городскому валу, чтобы их не восстанавливали. Два следующих дня артиллерия продолжала свою работу, и 3 июля 1660 года хоругвь полковника Вороньковича по пробитому в воротах проему вошла в город. Русские солдаты сдались, но из пятисот дворов четыреста были сожжены, и это определило их печальную судьбу. Воеводский Минск был вторым городом, освобожденным от шестилетнего захвата русских, в рядах дивизии царило ликование, и благодаря этому ликованию хоругвь Вороньковича, первая вступившая в город, получила двухмесячной отпуск.
Дойдя до своих мест в Игуменской волости, два десятка шляхтичей и драбов рассыпались по лесным и болотным проселкам – каждый спешил на свой двор. Дождался поворота на родные Дымы и поручник Юрий Матулевич; здесь, на перекрестке, попрощался он с приятелями, каким было следовать дальше, и забыл о них, радуясь близкой уже встрече с отцом, которого пять лет не видел.
К Юрию ехал погостить Стась Решка – верный и давний, с годов учения в Полоцком коллегиуме, но совершенно безденежный приятель, привязанный к Юрию и признанием за участие. Поодаль шляхтичей шли при вьючных конях трое драбов – все местные.
День был душный, с полудня собиралась гроза – и собралась. Черные тучи, погасив свет, начали льнуть к земле, лес и трава замерли в покорности перед неминуемым побитием. Уже воздух содрогнулся, редко стукнули капли, сгустился сумрак. До Дымов оставалось пять верст. Было ясно, что грозу не обогнать, и, увидев впереди каплицу, Юрий решил укрыться под святой крышей. Однако набожного Стася Решку что-то в каплице смутило; он быстро выискал что – дверь была сорвана, внутри лежал мусор, отсутствовал на ней крест, лишь обломок его бодливо торчал посередине конька. Многим позже, когда день приезда в Дымы всплывал в памяти своими предначертаниями, Юрий мучился, что не поверил словам приятеля: "Крест бесы сломали", а напротив, с насмешкою сказал спешиться. Да и чего было пугаться, если столько навидались за пять лет сожженных костелов, ободранных униатских церквей, столько побитого в этих костелах народу, да и сами не один раз в церквах, как в корчме, ночевали, что и забылось, что помимо людей есть бесы. Ведь не бесы иконы жгли, на алтарях саблями шеи рубили. Или в эту каплицу бесы дверь выбили, крест сломали и унесли распятье в руку величиной? Нет, разбурили каплицу казаки или русские…
Едва внесли в каплицу мешки и седла, как наискось неба вспыхнул огненный глубокий посек – словно врезалась в брюшину тьмы и рассекла ее до выплеска крови незримая сабля. Треск разрушения услышался в тучах, ослепленную тишину разорвал гром, и злые, секущие струи ударили в дорогу, траву, каплицу.
Юрий, Стась и солдаты перекрестились и крестились всякий раз, когда вспыхивал грозный свет и отвечала ему рыками черная хлябь неба. Внезапно через дорогу напротив часовенки, в сплошной завесе воды обнаружилась человеческая фигура. Юрия зацепило удивлением: он смотрел в ту сторону, но пусто было там, и вдруг явился прохожий, словно выскочил из неприметной за дождем ямы. Юрий с любопытством ожидал странно возникшего путника. Оказалось, что это баба, покрытая большим синим платком. Она ступила под навес, кивком поздоровалась и прижалась спиной к срубу. Недолго так постояв, баба сняла отжимать платок – Юрий сразу узнал ведунью Эвку. Черные ее волосы крылом лежали на рубахе, а мокрая рубаха тесно облепила тело, выявив крепкие груди, и напитанная водой красно-синяя юбка плотно лежала на бедрах. Потом Юрию казалось, что приход Эвки его нисколько не удивил, даже доставил некую радость, припомнились даже простые мысли той минуты: не было нас тут, под саблей и пулей ходили, многие в могилу сошли, а в родных Дымах все прочно – вот Эвка бродит по своим стежкам, как пять лет назад бродила, и все она такая же ладная, словно здесь время на одном дне остановилось.
Драбы тоже узнали ведунью, и кто-то простодушно воскликнул: "Эвка!" – вложив в слово имени радость, что наконец увиделось на родине знакомое лицо, и какую-то неприязнь, что первый встречный местный человек – ведунья.
– То-то Перун лупит! – отозвался товарищ.
Стась Решка вопросительно поглядел на драбов; тотчас все трое придвинулись к нему и зашептали: "Ведьма! Ведьма!" Пан Стась, осенившись крестом, выглянул из часовни. Матулевича этот опасливый взгляд приятеля развеселил. Положив руку на рукоять сабли, он, улыбаясь, рассматривал лицо Эвки. Ему стало не по душе, что солдаты тыркают Эвку обидным словом; он грозно покосился на них – они, не поняв причины, но поняв повеление молчать, отодвинулись в глубь каплицы. Стась Решка открыл рот и, как обычно в сильном волнении, глотал воздух, не в силах выгнать из гортани первое слово.
– Что? – помог ему Юрий.
– Л-л-л-лучше, – осилил наконец заикание пан Стась, – ее прогнать! П-п-ан бог не любит!
– И она человек! – возразил Юрий. Стась Решка пусть сторожится, ему положено, в ксендзы в детстве мечтал, только не повезло – академия отвергла по заиканию, да и где та академия – шесть лет как нет ее. А если и прав Стась Решка, то все равно его, пана Юрия, бог защитит – много полезных дел он для родины сделал. Пусть другие боятся, на ком есть грех, на нем греха нет. И в задоре перед товарищем Юрий ступил из часовенки под навес:
– Эвка, скажи, будет мне беда?
Ведунья обернула к нему лицо. Что-то близко знакомое увиделось Юрию в ее лице, и странное желание стукнуло на миг в сердце – погладить мокрые волосы, ласково, жалостливо дотронуться губами до бледной щеки. Его и качнуло к Эвке, словно кто-то подтолкнул в спину дружеской рукой. Но миг, краткий миг длилось это наваждение. Серые большие глаза Эвки сузились, взгляд напрягся – Юрий ощутил давление этого взгляда и ударившую в сердце досаду за искусительный вопрос, – но Эвка уже отвечала:
– Если сам, пан, не накличешь, не будет!
– Сам?! – удивился Юрий.
– Сам! – повторила ведунья и вдруг вышагнула из-под навеса в ливень и пропала за углом каплицы.
Стась Решка спешно заловил ртом воздух, но так и не разорвал мешающий речи зажим.
– Лешая! Лешая! – поняли его драбы.
Скоро гроза переместилась под Бакшту. Юрий, Стась и солдаты пустились в путь. Сердце у Юрия защемила грусть – все он тут знал: и березу, на которой качался, и эту сосну, с тремя вершинами, и огромный дуб, и олешник на берегу ручья, под котором росли кусты красной смородины. Вот открылась глазам их деревня и двор отца, загороженный частоколом и брамой. Когда они ехали на улице, Юрий насчитал восемь пустых дворов, хозяева которых, наверное, были убиты или взяты в плен стрельцами. Но из полных хат не вышел никто, чтобы поздороваться, – может быть, его не узнали.
Шляхетские пересуды
Назавтра отмечали долгожданную встречу; собралось с десяток соседей, переживших по милости божьей безумие казацкого и русского разгула. В былое доброе время втрое больше съезжалось; будь тогда вблизи неприятель, так мог бы решить, что все игуменское ополчение пьет у Матулевичей стременную перед выходом в поход. А теперь что? – увы, редкая душа уцелела: пана Залесю казаки убили, Шепурку и Паевича русские убили, Веригу его же мужики пронесли на вилах от ворот под кладбищенские березы, пан Рутевич пустился на Жмудь для укрытия и по дороге, обворованный, с голоду околел, Трызна в войске погиб под Витебском, Балевича руские убили... Да, жили, много было выпито с ними доброй горелки – а вот и тень их трудно вызвать из плотных отошедших рядов. Да и все сидевшие за столом натерпелись бедствий, даже отец, как понял Юрий из короткого рассказа, месяц кормил кровью комаров на болотных островах, пока загон Дениса Мурашки обрубал топорами шляхетские фамилии.
Но выпили, забылись прошлые страхи, лихость ожила в согретых сердцах, началась необходимая похвальба. Юрий и Стась, как участники битвы пад Полонкой и взятия Минска, были обязаны согреть душу шляхетского общества рассказами об удачи наших хоругвей. Без лишних приглашений Юрий пустился в пересказ знаменитой битвы.
– Гетман Павел Сапега решил взять обозы Хованского. Пришел приказ двигаться к Ляховичам, куда стягивались в единое тело под гетманскую булаву полки разных дивизий, – говорил Юрий. – Перекрыв путь князу Хованскому, войско стало в поле. Две хоругви крылатых гусар и наш полк Вороньковича были определены в запас и спрятаны в лесу. Русская пехота близилась без спеха…
Пан Адам положил нож, и все остальние положили ножы, обратившись в слух.
– Стукнули ружейные залпы стрельцов – первая шеренга, вторая, третья. Литвины ответила огнем, но шум стрельбы быстро затих – войска сошлись и схватились на саблях. Затаенные в лесе полковники и поручники, собравшись вместе, ворожили по лязгу оружия и силе криков, кто берет верх, и быстро ли наступит время идти их хоругвям на дело, – говорил пан Юрий. – Через час и настал – князь Щербатый, сломав правое крыло, зашел в спину. Тогда Воронькович и гусарские полковники приказали хоругвям атаковать. Хоругви упали на пехоту, где полки Кмитича теснили воеводу Змеева и князя Щербатого, и забрали победу. Впервые за пять лет войны бежал с битвы князь Иван Хованский! Только полгода назад сжег он непокорный Брест, трижды подряд выиграл победу у Обуховича и Огинского, а сейчас сам уходил в галоп, только пыль поднялась на дороге, мы его не могли догнать, – Юрий весело засмеялся. – Бросил раненых, сотнями сдались стрельцы, четырнадцать знамен взяли. Все время у нас был недостаток в артиллерии, а здесь пушки и порох вместе с обозом русские оставили нам в подарок…
Стась Решка, чье заикание силою вина останавливалось, услаждал Матулевича и старших панов рассказами об отваге Юрия, но и себя похвалить не забыл ни разу. О тем, что Юрий первым влетел в освобожденный Менск и сек стрельцов, было поведано под славные возгласы шляхты. Но и он, Стась, трех положил на пути с Раковской к Верхнему городу, а у доминиканского костела порубил еще одного, что также вызвала хвалебную оценку у шляхетского застолья.
И каждый припомнил или выдумал славный подвиг своего геройства. Пан Адам присматривал, чтобы никто не сложил обидного мнения, что Матулевичи выпить жалеют или боятся, что гости могут честь в вине утопить. Пейте, панове дорогие, как деды пили: кто откажется – тот хозяина не уважает! За таким присмотром к полуночи многие уже спали: кто прямо за столом, кто раскинувшись на июньской траве перед домом. Пан же Котович, пошедший по нужде, соступил с крыльца таким шагом, что хряснулся о камень лбом и теперь лежал в каморе имея единственный признак жизни – растущий над носом гузак.
Помалу остались за столом шестеро: хозяин, пан Матей, соседи Лукаш Мацкевич и пан Метельский, Юрий и Стась, осилившие других тем, что многие чарки хоть и подносили ко рту, но через плечо выплескивали. Уже огни оплыли до дна подсвечников, в глазах висела густая винная поволока, и слова выползали с перерывом, половиной оставаясь на языке, когда Стась Решка, вглядываясь за окно в ночную темень, вспомнил Эвку.
– Видели мы тут сегодня одну... – тяжко сказал Стась. – Интересно, как панове считают: спят ведьмы или не спят никогда?
Все от неожиданной живой мысли встрепенулись.
– Это да, вопрос! – почесывая лоб, согласился пан Лукаш. – Эвку, если раздеть, не будь я Мацкевич, обнаружится некий хвост...
– Вздор, пан Лукаш! – сказал хозяин. – Эвку в церкви крестили, у нее крест.
– Э-э, крест на груди, – отвечал Мацкевич. – А хвост, пан Адам, тоже на положенном месте...
